Я не помню, как война началась, но хорошо помню День Победы. Люди стояли толпой у радиоприемника у крыльца колхозной конторы. Все кричали, плакали: кто от большого горя, от потери близкого, кто от радости. Был тёплый весенний день. В колхозе дали выходной. Играла гармошка, и пели песни, это праздник был самый большой. Это был не праздник, а что-то неправдоподобное.

В нашу деревню вернулся только один дядя Андрей. Он-то и возглавил весь рабочий женский коллектив. Хорошо помню, как он по утрам на лошади подъезжал к домам и, постучав в окно, давал задание каждой женщине на предстоящий день. Мне вспоминается, как мама, отработав целый день на ферме, получила задание охранять колхозное зерно в поле ночью одна-одинёшенька, на холоде, в темноте, под дождем с дубинкой в руках. Страшно очень, невдалеке выли волки. Мне было очень жаль маму, я плакала, когда она уходила. Она меня обняла и сказала: «Коханка моя (так она меня называла, наверное, от слова коханить — жалеть, а я в семье была самой маленькой), спи спокойно в теплой хате, я утром вернусь». И ушла. Я спала на русской печи. Мне было тепло и уютно.

И в ту ночь приснился мне сон, нет, это был не сон, а какое-то видение. Вдруг я слышу, как будто мама говорит: «Доча, подвинься». Я подвинулась, и она ко мне прижалась, вся очень холодная и мокрая. Я тут же уснула, а может, я и не просыпалась. А когда утром проснулась, то спросила у братьев: «А где мама?» «А ее не было», — ответили они. Мне было не страшно. Я была довольна, считая, что мама около меня погрелась. Когда я рассказала об этом маме, она только прижала меня к себе и поцеловала. Я до сих пор думаю, что это было и как могло случиться?

В колхозе «Заря коммунизма» был приказ такой – выходить на работу пораньше. Так оно и было. Рано утром уходили женщины в поле (шла заготовка сена, жатва или прополка), а вечером возвращались затемно. Мы, дети, целый день проводили одни, в ожидании, когда вернутся наши мамы с поля. Солнце шло на закат. Мы собираемся гурьбой и идем за деревню. Вот послышался разговор, а иногда слышна и песня. Радости нет предела. Все бежим наперегонки, каждая к своей маме. Мама обнимает меня и что-то шепчет. Только и слышу: «Братья не обижали, есть хочешь?» — «Ага». Она достает из-за пазухи кусочек хлеба – сухарик и кусочек сахара-рафинада, хотя дома у нас сахара не было. Видно, подружки угостили. Милая мама, ты целый день берегла эти гостинцы для меня. Я, наверное, тогда не очень это осознавала. Сухарик я сгрызу сразу, а сахар ”тяну”, чтобы дольше насладиться. А ещё в руках у мамы всегда букет полевых цветов, таких красивых, таких пахучих. Она отдаёт их мне, я держу цветы и не могу нарадоваться, а когда рассмотрела – внутри веточки с красными ягодками клубники. Лучшего угощения не бывает.

А поодаль от нас тетя Аксинья с дочкой Зиной и сыночком Витей. Они тоже ждали от неё угощения, но вместо этого она зло говорила: «Не грызите меня за бока». Мне стало обидно за друзей и страшно их мамы. Вот этим и жили мы, дети. Провожали мам на работу, целыми днями полуголодные ждали их, и самое радостное – встреча вечером.

А букеты полевых цветов даже сейчас стоят у меня перед глазами. Я очень хочу подарить тебе, мама, такой букет из полевых цветов. Я знаю, ты их очень любила! Но где взять? Купить? Нет-нет! Я, кажется, придумала. Я знаю! Я их выращу для тебя! Посею цветы сегодня же! Обязательно! Я их выращу… только для тебя!

А завтра маме работать на ферме. Чистить, кормить, поить скот. Помощи от меня нет, но я так хочу быть рядом с мамой. На следующий день мама с другими женщинами поедет в поле за сеном или соломой на быках. Сено к фермерам подвозили, лапти рвались на ходу. Жуткий холод, голод томит, голова ее в бреду. В поле ездят за дровами, как мужики, с бичом. Если вол не тянет сани, помогали ему своим плечом. Бедные наши мамы! Какой непосильный, тяжкий труд свалился на ваши плечи!

Дни идут. А цветы мои уже взошли, набирают силу. Я их поливаю, подкармливаю. Как бы успели вырасти ко дню 8 марта. Я так хочу!

Странные и страшные были послевоенные годы. Я не знаю, но, наверное, вышел тогда какой-то указ — с частных подворий забирать коров. Я помню, по деревне прошел слух, что забирают коров прямо из сараев. Мама очень плакала, и мы вокруг нее. А потом, видимо, решилась. Завела корову в дом, а сама куда-то ушла. Нам она наказала никому не открывать дверь. «Если заберут у нас корову, то мы все умрем с голоду», — сказала нам мама. Вот и появились чужие дяденьки. Мне показалось, что это немцы. Все в черной одежде, высоких сапогах, широкие ремни с блестящими пряжками. Они стали стучать в дверь в сенцах, кричали, чтобы мы открыли. Мы все ревели, орали на весь дом. Ох, как страшно было! Они ходили под окнами и грозили кулаками. Мы очень боялись, что разобьют окно, и мы тогда пропадём. Но, слава богу, окна не тронули. А потом они выругались грязной бранью и ушли, да ещё собаке под бок поддали сапогом. Мы несколько дней сидели взаперти. Наконец-то, они уехали. Это было какое-то начальство из райцентра. А тогда у многих коров забрали и куда-то увезли. А наша кормилица осталась дома.

Тяжело вспоминать, но есть такие случаи в моей жизни, что никогда не забудешь. Мы жили в Северном районе, болотистом крае. Мы, ребятишки, ходили в рям за клюквой. Там было очень опасно, местами проваливаешься через слой торфа, а внизу вода и все шевелится. Трясина ужасная! Мы все мокрые почти до пояса. Но на кочках краснеет клюква. Набрали мы, кто бидончик, кто лукошко, и направились домой. На берегу нас поджидал какой-то мужчина. Он стал на нас кричать: «Высыпайте ягоду!» Мы разбежались в разные стороны, но он на лошади догонял и пытался растоптать нас. Отобрал у нас всю ягоду, пересыпал себе в мешок и ускакал. Нам было горько и обидно. Долго мы сидели на берегу и только, когда стало смеркаться, побрели домой с пустыми лукошками. Ох, как нас обижали взрослые дяденьки. И Бог это не видел!