Чудно попасть в родные места через много лет, да еще в те, где прошло твое детство. Июль ушел, август в разгаре. Оглядываю издали место, где стояла деревня, реку. Все знакомо и незнакомо. Знакомы очертания леса, некогда окружавшие деревню, изгибы реки Но на месте бывших дворов высокий в рост человека, пырей: сочный, зеленый. Приехал я в гости к родным местам, хожу вдоль реки, волнуюсь. Сохранились белые лилии – чиста, знать, речка Ича, вон и рыба плещется. Дохожу до прокопа: канава, прошедшая на многие километры по лесам и болотам, на карте обозначенная как Андриковский канал. Кто строил ее? Может, крестьяне, осевшие на сибирских землях, а может быть, безымянные каторжане, провинившиеся перед правителями?
Здесь, на выходе прокопа к реке, много лет назад, мальчишкой, любил я рыбачить удочкой. Брали крупные окуни и желтые ядреные речные караси, любила обитать здесь и щука. С волнением разматываю леску на удочке, наживляю мотылька, забрасываю. Поплавок сносит течением, леса натягивается. Перебрасываю удочку бессчетное количество раз, но все бесполезно. Жара – рыба к полудню ушла вглубь, где вода прохладнее. Воткнул удилище в глинистый берег, брожу по лугу. Как много воспоминаний связано с этим клочком земли, что зовется малой родиной…
Вот лужок, где мы играли в лапту по первым проталинам, зарос высокой травой, дальше заболотился. Сколько раз я вымерял его своими резвыми ногами, загоняя домой скотину, гоняясь за мячом или бабочками, а то и просто от избытка чувств пускался по нему. Он был красив в любое время года. И не только мне – моим отцу, матери, сестренкам, сверстникам, всей Соколовке, которой теперь уже нет.
Весь день проходил я по реке в великом волнении и смятении, по земле моей бывшей родины. «Почему же бывшей?» - ловлю себя на подвернувшемся вопросе. Пока я жив, этот уголок дорог мне, дорог, милая моя родина…
Не клевало. Лишь к вечеру, когда спала жара, дернуло лесу резко и повело поплавок, утопило. Дрожащими руками хватаю удилище, тяну. Не помня себя от азарта, вытаскиваю крупного окуня, праправнука из тех, которых я ловил здесь когда-то в детстве. Затем еще одного и еще. И клев прекратился. Так бывало всегда – подойдет стайка таких красавцев в поисках добычи, налетит на мелкую рыбешку, кого схватит, кого разгонит. Не подумаешь, что живут разбоем: вон какие ладные, красноперые плещутся в моем ведерке, загляденье! Только поздно, когда начинает темнеть, очень осторожно, но уверенно кто-то повел поплавок вглубь. Чуть выжидаю и осторожненько тяну удилище. Солидная рыба ходит под водой кругами тяжело и пружинисто, норовя уйти. Подтягиваю её, хочу вытащить на берег, но тяжелая рыбина плюхается в воду, сорвавшись с крючка. Бросаю удилище, прыгаю к воде. Плотная, чешуйчатая, отливающая медью спина рыбины торчит из воды. Карась-шестерик, а может, и более, где там разберешь, бьется на мелководье, тычется тупым носом в берег, в мои сапоги, бьет хвостом, брызгая в лицо.
Смеркается. Удочку больше не забрасываю. Сижу на берегу, смотрю на воду, которая полна потаенной жизни. Где-то неподалеку крякнула утка, мягко, грудным, словно женским, голосом спросила что-то у кого-то.. Очертания противоположного берега размыты – то ли темнота, то ли туман, что разлился на той стороне ватным облаком. Молча в темнеющем небе пролетел поздний гуляка-чибис.
Пустынно вокруг, но вода в реке, камыши и ивы полны жизни, всплесков и шорохов. Молча, очень уверенно, не спеша, с достоинством ведет по реке, прямо рядом со мной, у берега, мамаша-утка свой выводок: то ли верит мне, то ли показать своих деток хочет. Встретить здесь кого-то, конечно же, они не ожидали, но, разглядев меня, крякуха-мама слегка, в треть голоса, молвила своим, кажется: «Не бойтесь!» Однако косит на меня, слегка ускоряет движение. А дети, уже почти что взрослые, такие ладненькие, чистенькие и тоже с достоинством, без шума и канители проследовали за ней. Залюбуешься! Чуть отплыв, они начали кормиться, полоскались и переговаривались. И тут же следом – другая, у самых моих ног, тоже со своей дружной семейкой. Ужас приходит, как представишь, что кто-то грохнет дробью по этим живым и доверчивым комочкам…
Надо разжигать костер, готовить уху, но не хочется нарушать покой природы. Так и сижу в темноте, завороженный прелестью летней ночи. Тихо, уютно, тепло, туман…
Плещутся отчаянно рыбы в ведерке, и я уже сожалею, что лишил их воли. Подхожу к ведру, нашариваю карася, он бьется, выскальзывает, но опять оказывается в моих руках. С радостью выпускаю в реку, он недоуменно ворочается на мелководье, опять тычется в берег, но, поняв, что на воле, плеснув мне в лицо водой, отчаянно бьет хвостом и исчезает в темной воде. Возвращаюсь к ведерку, два первых пойманных окуня уже снулые, третий живой, быстрый, едва опущенный мною на то же мелководье, мгновенно исчезает в глубине.
Теперь сижу у небольшого костерка. На бесшумном ровном огоньке закипает в котелке уха из двух окуней. Сверкнула за лесом зарница, чиркнула по небу яркая звездочка, от реки звуков теперь доносится меньше. Настораживает мой костерок всех ночных обитателей реки и луга. Туман становится плотнее, но все же не освежает.
- О-о-а! – доносится со стороны бывшей деревни из темноты.
Вслушиваюсь, и кажется мне, что зовет меня мама. Так звала она меня, когда я задерживался на рыбалке, здесь же:
- Во-о-ва-а!
- О-в-а-а! – кажется мне, напрягаю слух, и слышу наяву то же самое.
Но деревни давно нет, мамы давно нет, и становится как-то не по себе. Может, этот звук долетел из отдаленной, кое-как живущей еще соседней деревеньки Степановки. Может, гуляющий в лесу зверь подает свой голос. А может, кричит в ночи зарастающая травой и лесом брошенная земля. Обидно ей: бросили её люди, а она им служила верой и правдой. Хочется ей родить хлеб, кормить людей и скотину, а взамен получать заботу и ласку. А может?.. Все может быть. Вечер, почти ночь. Зрелый август на исходе лета.
Владимир Рязанов, август 1989 г
Светлой памяти Б. Отрокова
comment closed