Сколько я себя помню, у нас голуби жили под крышами риги, что стояла напротив, через дорогу от сарая. Постройки были крыты соломой, и мы для них с братом Петром устраивали гнёзда из специально приготовленных решёт, лоточков и подходящего чего другого. Голуби выводили своё многочисленное потомство с завидной плодовитостью и регулярной последовательностью. Семейства голубей не разрастались, а расселялись – то к соседям,  то на мельницу, что стояла от нашего дома метрах в семистах на речушке Сысканке. То, что голуби расселялись по другим местам, надо полагать, срабатывал закон выживания – прокормиться у одного хозяина, у нашей постройки было бы значительно трудней, нежели на мельнице, где неосторожные помольцы помногу и часто рассыпали зерно на землю.

Как-то мне довелось прочесть статью одного мудрого экономиста, где он подсчитал, как много поедают зерна эти птицы, и что надо бы их, не стесняясь, уничтожать. Вот как! А я подумал – докатились с уничтожением – в поле почти не усидишь ни птицы, ни зверья, и душу стало человеку порадовать некому, пустыня какая-то….

Жили у нас под крышей и в каменных расселинах стен и воробьи, но они не заслуживали нашего большего внимания, хотя были очень назойливы, вороваты и шкодливы. Другое дело – голуби! Эти милые птицы пользовались  заслуженным уважением не только ребятни, но и взрослых: помню я, как мама называла голубей «божьими птицами». Основанием для подобного утверждения служило то, что голуби, несть числа, гнездились и жили на колокольне сельской церкви. Под крышами разных церковных построек, и более всего то, что местный батюшка-поп размножению голубей приписывал безгрешность,  как и деве Марии,  принесшей миру Иисуса Христа. Отец же мой, окончивший три класса церковно-приходской школы, как-то рассказал нам легенду о голубях.

… Будто случилось сие во время княжения на Руси Ольги, жены Игоря  которого убили древляне  с целью овладеть градом Киевом. После смерти Игоря, Ольга, взяв бразды правления в свои руки, одержала победу над древлянами. А вместо дани попросила поднести ей с каждого двора по три голубя и по три воробья. А когда те, обрадовавшись лёгкостью дани, исполнили её требования, ужаснулись увиденному: Ольга приказала своим воинам  на их же глазах привязать к каждой птице горящий трут и выпустить птиц на волю, которые тут же полетели по своим гнездовьям. И вскоре все постройки древлян сгорели в огне, Эту легенду потом я читал в учебнике по истории Древней Руси.

А вскоре и мы воспользовались утверждением мамы о том, что голуби - «божьи птицы». Возвращаясь из школы, брат Петька увидел на дверной обналичке голубку, как-то пытающуюся обратить на себя внимание. Петька снял голубку и обнаружил, что побывала она в какой-то переделке – крыло её и лапка были повреждены, и оттого она не могла легко двигаться и летать. Он занёс её в дом, показал маме и попросил у неё разрешения подержать несчастную птицу в доме, пока она не выздоровеет. При этом хитровато напомнил, что «божья птичка» очень нуждается в лечении,  без которого она просто может погибнуть. Мама была вынуждена согласиться с доводами сына, хотя прекрасно знала, каким неудобствам подвергает этим себя и домашних своих. А так как я тоже стал ухаживать за больной птицей, то и привязался к ней. О чём скажу поподробнее.

Для голубки под потолком в углу нами был устроен насест,  где она и проводила дни и ночи. Туда мы подавали ей воду и пищу. По мере выздоровления голубка начала делать незначительные перелёты от своего уголка до печной трубы, а когда стала более подвижной, к ней вскоре стал наведываться  голубь, видимо,  знавший о её месте пребывания. Мы стали выпускать её на непродолжительное время под крышу сарая. О, видели бы вы радость голубя: как он упоенно ворковал, как выхаживал перед ней, распустив веером хвостовое оперение! И как сердито и нетерпеливо «гуркал» он под окном, когда по какой-то причине вылет голубки задерживался! И как потом, увидев подругу,  пел для неё свои серенады! Чувствовалось приближение весны.

Все наши домашние относились к голубке благосклонно и терпели кое-какие неудобства в связи с её пребыванием под нашей крышей. Птица тоже привыкла ко всем и позволяла брать себя в руки. Более всех она проявляла добрые чувства и внимание к двухлетней сестрёнке Марусе. И вот эта наша маленькая любимица, сестрёнка, заболела и серьёзно, отчего мама и отец стали серьёзны и озабочены. Погасли в доме смех и шутки, прекратились вечерние рассказы отца о всяких былях – небылях. Видимо, чувствовала это напряжение и голубка  - стала менее надоедлива и короче устраивала свои прогулки по двору. А однажды мы увидели  такую картину:  Маруся, у которой поднялась высокая температура, бредила и металась по подушке. И вдруг голубка подлетела к её изголовью и  что-то  нежно стала ей наворковывать, будто успокаивая больную, что, мол, всё будет хорошо, только потерпи немного. И действительно, вскоре Маруся стихла и погрузилась в спокойную дрёму. Потом Маруся стала от жажды язычком лизать свои губы, потрескавшиеся от высокой температуры. А голубка, словно уяснив что-то, осторожно стала прикасаться клювом к пересохшим губам девочки – то ли она смачивала своей слюной губы Маруси, то ли свершала какие-то другие, ей одной ведомые, колдовские действа. Мама беззвучно плакала от умиления, отец сосредоточенно и вполне серьёзно наблюдал за действиями голубки. Пётр был в школе, а я в то время ничего серьёзно ещё не воспринимал.

А вскоре нас пришли раскулачивать. В комиссии по раскулачиванию был и наш недалёкий сосед- активист, который воровато зыркал по всем углам и закоулкам – не спрятано ли что, не упустить бы чего без описи по изъятому имуществу. Подошёл он и к углу, где жила голубка и, задрав морду, стал смотреть – что же это там. И надо ж было тому случиться – птица капнула ему прямо в лицо свои испражнения. Раздался взрыв хохота остальных членов комиссии, а голубка в своем неведении,  как ни в чём не бывало, продолжала сидеть на своём месте. Обиженный схватил голубку и, оскалив  свою пасть, словно хищный зверь…, оторвал несчастной голову. Невинная кровь брызнула палачу на руки, лицо и одежду. Птица билась в смертельной агонии, а этот дикарь остервенело вращал своими глазищами, ища сочувствия или оправдания в своём поступке.

Воцарилась минута тревожного безмолвия. Горько плакал тогда только я. Плакал долго и безутешно.

А вскоре умерла и Маруся – выселенные из родного гнезда, мы все тогда ютились в неотапливаемой саманной амбарушке, что ещё усугубляло состояние заболевшей сестрёнки.  Тут уж горько плакала вся семья.

Николай КУРБАТОВ

Из сборника "Сибирские рассказы"